Книга: Механическая кошка (Григорян Анаит Суреновна); Геликон Плюс, 2011

Аннотация к книге выполнила свою роль на 120%, очаровав меня :)
Книжица небольшая, чтения там часа на полтора, но читать приятно: хорошая бумага, иллюстрации на всю страницу, твёрдая обложка.
Что касается самих историй... Мне они одновременно наполнили и черновики к более крупным литературным формам, и детские страшилки, которыми мы в детстве пугали друг друга: много нагнетения в начале и довольно безэмоциональная концовка.
Как бы ни расхваливали автора рецензенты в начале книги, слишком коротки эти зарисовки, чтобы проникнуться ужасом и мистикой петербургских улиц.
Но есть и цепляющие фразы, к которым возвращаешься после прочтения, выписываешь себе, осмысляешь - и это здорово!

0    0

Лучшая книга стихов - мнение ребенка, уже лет 10. Одна из первых прочитанных самостоятельно, и до сих пор. Потрясающие рисунки, точное попадание в образы.

0    0

По стечению ли обстоятельств или по какому-то колдовству, накануне, перед тем как сесть за чтение «Механической кошки», я наткнулась в интернете на топ-10 психически нездоровых писателей, подаривших миру великие идеи. Скажу сразу: обвинять в каком-либо душевном расстройстве писательницу Анаит Григорян я не намерена (хотя, если честно, я ни за что не отличу «нормального» гения от гения «больного», да и вообще — кто такой гений, я вам тоже не скажу). Но и не упомянуть об этом совпадении я не могу, правда, по иной причине. Не сомневаясь в психической адекватности (или веря в неё) Анаит Григорян, я, тем не менее, отмечу способность автора строить из слов, как из кирпичиков, мир безумия. На мой взгляд, медленно, текст за текстом, она погружает нас в своих верлибрах не просто в тёмную, а, в лучших традициях Кафки, нездорово беспросветную бездну. Бездну некоего Города, безусловно, напоминающего Санкт-Петербург, но при этом явно имеющего черты собирательного образа.
Каждый текст «Механической кошки» имеет либо литературные, либо исторические отсылки, либо и то, и другое вместе взятое, но, поскольку о них подробно сказано в примечаниях, а ключевые аллюзии упомянуты в предисловии, повторяться я не стану, заострив своё внимание на другом. Мне хотелось бы немного поговорить именно об общем настроении книги — настроении ирреальности и безумия, мрачности и трагизма, — на создание которого в «Механической кошке» работает, на мой взгляд, всё. Это и, безусловно, используемые автором эпитеты («невидимое чудовище», «страшные тени», «злобная кровь», «склизкие щупальца», «бурлящая материя смутной жизни»), и сравнения и метафоры всех уровней («вопил как безумный», «небесные шестерни вращаются / дробя кости тысячелетиям»). Но особую роль в создании этой мрачной атмосферы играет, мне кажется, насыщающая эти верлибры палитра красок, при том что рифмуются тексты с иллюстрациями к этой книге всё же не напрямую (цветово), а настроенчески.
В отличие от не уступающих по силе воздействия текстам Анаит Григорян рисунков Александры Сашневой, в которых преобладают болотные, желтовато-зелёные и коричневые оттенки, в самих верлибрах основные цвета — другие. Прежде всего, это контрастные чёрный и белый (чёрные кошки, «трость в виде головы чёрного пуделя», черноволосая Оленька, «чёрные пески», «лицо, изрытое чёрной оспой»
вре'завшиеся друг в друга чёрная и белая машины, «чёрные пятна на белой коре», белая женщина, белая королева) и находящиеся всегда где-то по соседству красный, огненный, кровавый («Пьеро целует своими бледными губами / Алые губы Коломбины», «чёрно-красное трико» Арлекино, «красная зона», красный сигнал светофора, «языки адского пламени», «кровавые гнойные язвы», «кровь чёрного петуха»). Дорисовывают сумеречный образ Города и легко угадывающиеся оттенки бледного, серого, мутного, грязного («бескровные губы», «дождь вперемежку со снегом», «день, затухающий в разводах грязи») и, наконец, лунный цвет и свет. Образ луны в книге встречается довольно часто, с одной стороны, как нечто, сопутствующее ночи, тёмному времени суток, которое в этом Городе, похоже, не сменяется утром («вечно светит луна и никогда не восходит солнце»), с другой — как что-то ненадёжное, способное обмануть («Как, скажите, вообще может обманщик быть в белом?! Да-да, лунный обманщик!»).
Один из наиболее ярких образов-рефренов — это слепота, отсутствие глаз: «кошка была как настоящая … только глазницы её были пустыми»
«пустые глазницы» рыцаря
«безглазая корова ночи». Автор будто говорит нам о том, что зрение в этом мрачном мире или, вероятно, иллюзорном межмирье и не нужно: «лучше туда не заглядывать / потому что там ничего нет». Ничего — хорошего, жизнеутверждающего. Есть только маленькие, слабые, смертные мы, изо дня в день убивающие одновременно и себя, и других. Почти как Раскольников, который «ухлопал старуху-процентщицу», напоминает нам Анаит Григорян, «обухом топора, направив на себя лезвие».
При этом мы продолжаем верить в лучшее, в не существующую на самом деле вселенскую справедливость: так, ребёнок верил своим родителям, потому что они «не могли тебя обманывать»
так взрослые, и болея раком, и в последние секунды перед гибелью в аварии, надеются на счастливую жизнь с любимыми и верят в то, что «нет страданий и смерти, всё это ошибка». Мы все, живя в этом «Вечном Городе», «погружённом в сумерки», продолжаем оставаться наивными детьми и ждём чего-то светлого: «Эликсира Вечной Жизни», счастья, любви. Мы все на что-то надеемся, пребывая на самом деле «за гранью добра и зла» в невесёлом, жутком цирке, в который — из светлого мира грёз — мы когда-то ушли работать, как хомячки, не попрощавшись ночью с теми, кто нас любил.
Несмотря на периодически возникающее ощущение обманчивости, зыбкости, сна, здесь всё — по-настоящему: люди по правде умирают, но вселенская жизнь при этом продолжается («кого-то убивают … а время идёт»), дети искренне чего-то боятся, и эти, детские, страхи не стоит обесценивать: вымышленный крокодил под кроватью может быть страшнее реальных катаклизмов (например, в экономике), и какое счастье, что это, вслед за своим сыном, понимает и его взрослый серьёзный отец, не похоронивший ребёнка внутри себя. В этой книге, полной, казалось бы, взрослой безысходности, всё же остаётся место для чего-то трепетного, по-детски незамутнённого, пробивающегося сквозь механический холод одиночества. Так, маленькие девочки, сёстры, верят в то, что душа — это струнный инструмент и «когда с кем-то ссоришься / рвётся струна», а ещё «мы думаем, что рядом с нами / кому-то лучше, чем без нас».

0    0